Яна Мамбетова.

Тетрадь вдогонку.

Наша Плющиха. Тетрадь воспоминаний. — М.: Близнецы, 2008.

(Опубликовано в журнале "Знамя" 2009, № 9)

Оказывается, важно было совсем не это.

Не работа в НИИ, не поездка за границу, не диплом, не медаль и не звание, не переход из одного отдела в другой и не дача. Вернее, и это тоже было важно. Ровно так же, как удовольствие проехаться на колбасе, или три часа пути на серпуховской электричке до Мелихова, или то, что школьникам выдавали каждый день по ириске и баранке. И от этого стать школьником хотелось нестерпимо. Школа была в 7-м Ростовском переулке, на Плющихе, по улице тогда ещё ходил трамвай, и тополь рос, и продавали керосин. И запах керосина — это тоже очень важно, до тех пор пока не дали газ и спустя много лет после того, как сама керосинная лавка исчезла.

Взрослые, для которых теперь всё это стало воспоминанием, говорят своему прошлому, своим тёмным, лихим и прекрасным сороковым и пятидесятым годам: — Эй, вы, дети Плющихи! Хорошо вам в детстве или нет? Если да, то живите там всегда!

Они теперь так много всего видели. Они знают, что говорят.

Они окончили одну и ту же школу, знали, какие дворы дружат между собой, а какие соперничают, из окон своих домов видели, как разрушают железным шаром церковь Благовещения Богородицы на Бережках. Церковь так и не восстановили, а дети выросли, встретились через пятьдесят лет и издали тетрадь воспоминаний “Наша Плющиха”. Той улицы, о которой они рассказывают, теперь почти не видно. Они говорят — Дети, эй, вы! — И по привычке откликаются сами.

Книгу открывают три очерка Ильи Сафонова, он — из выпуска 1955 года. Все бывшие ученики 31-й школы собрались вновь спустя пятьдесят лет именно благодаря ему, это у него достало сил, порыва и нежности. На фотографии он — устремлённый, открытый, узкое лицо, внимательные глаза. Сначала он рассказывает о своей школе и о себе. В блокаду, перед полным окружением, родители сумели отправить его с чужими людьми на “Большую землю”, а сами погибли. Илью воспитывали две тётушки, художница Елена Васильевна Сафонова и бывшая фрейлина императрицы, вернувшаяся из лагеря, Анна Васильевна. Все началось именно с её воспоминаний; Илья издал их в историческом альманахе “Минувшее”, и тогда они перестали быть минувшим. Каждую минуту, когда кто-то читает их, они — настоящее. Это он создал общество “Моя Плющиха”, которое на свои собственные средства и выпустило тетрадь воспоминаний. Сафонов сам писал воспоминания, а потом возникла идея объединить всех, кому это близко, кому есть что добавить; и всё осуществилось. Когда Илья умолкает, начинают говорить его друзья: одиннадцать очерков посвящены Илье Сафонову — он погиб в автомобильной катастрофе в 2004 году.

Книга “Наша Плющиха” — оранжевая. Стоит взять ее в руки, как возвращается давно утраченное ощущение школьной тетради, бумажного изделия “Восход”. Потому что на задней обложке — привычные меры длины, меры массы, меры площади. Правда, это негодная подсказка: сколько ни сверли её взглядом — ничего нового не появится, один сантиметр — это всегда десять миллиметров, и таблица умножения затверживается навсегда.

“И мне захотелось, — пишет Сафонов, — собрать под одну крышу все фрагменты собственных писаний, где так или иначе появляется улица Плющиха, то есть сделать как бы её портрет боковым зрением, когда внимание вроде бы обращено на другие объекты, однако каждый следующий кадр добавляет что-то и к фоновому герою, открывает новые его черты”. Так он формулирует одну из художественных задач книги, причину, по которой она может быть интересна не только тем, кто это пережил сам и кому есть что вспомнить. Вместе с тем он раскрывает один из главных стилистических приёмов книги и одновременно механизм памяти: портрет боковым зрением. Память — это другие акценты, возможность пристально вглядеться в то, что только скользнуло мимо. Существует опасность, что за мнимостью ушедшего всё — и безобразие, и дикость, и неудержимая красота, и голод, и залитые льдом аллеи парка Горького — может быть возведено в культ, тяжёлый и изнурительный, память может превратиться в колодец, от которого не оторваться. Но она же может стать опорой, надёжной и нескользкой, не одному — а сразу многим, целому хору.

Среди авторов — известные театральные художники Сергей и Татьяна Бархины, искусствовед Мария Реформатская, и архитектор Илья Лежава, и оператор Валерий Меньшов, и у всех теперь — степени, звания и заслуги. Не все из собравшихся привыкли работать со словом, кто-нибудь порой сверкнёт затёртой метафорой, открывая её для себя впервые, но язык здесь играет только вспомогательную роль, он — инструмент, а не цель. И всё-таки Евгений Исаев пишет такие распахнутые, печальные и веские стихи, что после них затихает всякое другое слово. А воспоминания учительницы русского языка и литературы Евгении Яковлевны Дубновой — фрагментарные, но кованые, яркие, написанные с характером и беспощадностью. Отправляясь в свои странствия обратно, кто-то остаётся немногословен и сух, кто-то, подобно Илье Боброву или Татьяне Бархиной, пускается в упоительные подробности. Эту тетрадь отличает беспощадность людей и к себе, и к минувшему, но ни ирония, ни строгая оценка не отменяют тоски.

Её можно расслышать даже в завершающей книгу статье М.А. Реформатской “Алфёровская гимназия”. Это научно-историческое исследование написано с опорой на материалы, хранящиеся в семье самой Марии Александровны. Женская Алфёровская гимназия просуществовала до 1919 года, когда её руководителей и устроителей, супругов Алфёровых, расстреляли на Лубянке, обоих. Она давала знания в объёме мужских гимназий, а со своими трудными вопросами, как “Можно ли жить без веры в бога?”, алфёровки, и знатные, и те, о происхождении которых никто ничего не знал, шли прямо к директору. Алфёровки, девочки в синих беретах, появляются уже в самом конце книги, а в 31-й школе потом и теней этих алфёровок не было, были переполненные только мальчиками классы, пока в 1953 году обучение не стало совместным. Языком общения в школе был… мат. Он служил сигналом, чужого от своего отличали на слух. Слабый характером учитель бывал обречён; не найдётся почти ни одного очерка, где бы автор не вспоминал об изощрённых, методичных издевательствах, о разнообразных способах срыва уроков и о жертвах, которые покидали класс, покидали школу или просто стояли, съёжившись, ожидая удара, у доски спиной к классу...

Внутренняя структура этой книги очень сложна, она состоит из множества очерков, написанных разными авторами, стихотворений, маленьких циклов, а завершается уже упомянутой статьей о женской Алфёровской гимназии, которая впоследствии стала 31-й школой. И каждый из тех, кто вспоминает, сам становится героем в записках своего одноклассника, есть сквозные персонажи: учителя, которых мучили, и учителя, которых уважали, основатели гимназии, Александра Самсоновна и Александр Данилович — девочки-алфёровки ласково звали их “Шурками” за глаза.

На подобную полифонию может порой отважиться одинокий художник, чья опора и ответственность — в его собственном воображении. Но на такое редко бывают способны бывшие одноклассники, разбросанные, разъединенные, каждый со своим прошлым. Редко когда они собираются и вдруг говорят все вместе, друг другу, а потом бережно и внимательно издают книгу, которая из тетради, гуляющей по классу, превращается в художественный факт, в самостоятельное существо, в произведение памяти и любви.

Странно, но она не оставляет после себя горечи.

Бывает так, что мемуары, письма, свидетельства заставляют испытывать стыд за собственную тихую и длительную юность. Есть неприятное чувство, что автору, незаметно даже для него самого, этого и хотелось. Он точно упрекает тебя за твое благополучие, и за то, что ты из другого времени, и за возможность отложить, закрыть, захлопнуть то, что он пережил и на чём он очень настаивает. Ведь ничего другого нет.

Ничего подобного, говорит тетрадь воспоминаний хором в несколько десятков голосов.

Дети должны быть детьми, каждый год в школе проходит выпускной, баранки и ириски на переменах перестали давать в 1947 году, когда жизнь стала потихоньку налаживаться, и во всём этом есть великая правда. Сегодня не равно завтрашнему дню, но чтобы связать их, нужны эти записки — послание в прошлое, телеграфный бросок обратно, попытка рассказать одну-единственную историю, которая никак не закончится.