С годами всё реже читаешь стихи, тем более пишешь… (ну, вот и строка получилась!). Открываешь сборники стихотворений друзей и знакомых, подаренные, подписанные: «От автора. Надеюсь, Вы получите удовольствие от чтения! Е. См. 14.06.2014 г.». В этот день прошла презентация сборника стихотворений Евгении Смагиной«Учёные записки» (М.: Издатель И. Б. Белый, 2013).

Нельзя не открыть, тем более что в них моя Москва, мои любимые поэты и художники, мои города и страны, языки, судьбы, размышления, утраты. Мы не были знакомы с автором, но как бы проживали параллельно. Общие знакомые, общая авторская песня.

Это цикл «Песни Нового Арбата». Одно на выбор:

России небо пасмурно

в зрачках библейских глаз.

Мы – русские по паспорту,

мы – перекрёсток рас.

Зияют дыры-кратеры

на мёртвом лбу земли.

Отцы наши и матери

здесь юность провели.

Здесь Элька встретил Лену,

а Лёнька – Руфь…

А лом врубился в стену,

как сабля – в грудь.

Вон сносят чьё-то детство,

а там, в толпе зевак,

стоят мои два деда –

Иван и Исаак.

А рядом с ними… видишь,

как ткань платка груба?

Что – русский или идиш –

молитвой на губах?

И русская – нерусская

в глазах стоит тоска.

Шуршит позёмка хрусткая…

Что, бабушка Москва?

Тоска, спина горбатая,

не врач – палач.

Не плачу по Арбату я,

и ты не плачь.

Не растопить слезами нам

седой зимы.

Не плачь же по развалинам,

ведь живы – мы.

Мы – внуки всех дворов его

наперечёт,

И в наших жилах кровь его

ещё течёт.

А ветер – слёзы насухо,

поёт-кружит,

и день – тоска ненастная –

насквозь прожит.

День кончился, ребята,

не прячьте глаз.

Здесь больше нет Арбата,

теперь он – в нас!

Самое позднее стихотворение, вошедшее в сборник, написано в 2010 году:

***

В чёрный кофе бессонных ночей,

в крепкий кофе сердечных томлений.

В горький кофе напрасных прозрений

канут годы. Он снова ничей –

лучший жребий, подобранный нами

так давно. Мы созрели с годами –

успокоились, если точней.

Нам не холодно больше, не жарко,

не смеяться взахлёб, не рыдать,

не гулять по чужим городам,

ожидая от жизни подарка.

И уже не строчит до утра

самый лучший наряд наших вёсен

золотая игла наших песен –

ранних дней золотая игра.

Но весна приглашает на празднество

всех едино, без счёта, без разницы,

наполняя пустоты дворов

лёгким белым вином вечеров.

Что ж, давай, выходи, как бывало,

на воздушную сцену бульвара,

совершенствуя стиль и покрой.

Третья молодость, средние годы,

обретенье особой свободы,

у которой синоним «покой».

Улиц гул, по-иному звучащий,

и киоска стеклянный уют,

где отныне и нам подают

эту тёмную, горькую чашу.

Подходите, обслужим точь-в-точь

как по высшему, как за кордоном…

Колыхнулся в стакане картонном

чёрный кофе – столичная ночь.

А между этими стихотворениями – жизнь с лингвистикой пополам. Блестящий раздел сборника Semitica с циклом «Изучая семитские языки» (1979-1984). Вот маленький фрагмент из цикла:

***

На заре последних лет,

рдеющее багряно,

вышли мы на Божий свет

из пещер Кумрана:

и недолгая весна.

Цвет пустыни мрачной,

заплатила нам сполна

зеленью прозрачной.

Но Писанье мы прочли

и забыть не в силах.

Мёртвым морем соль земли

плачет в наших жилах.

Жар небес очистит мир

от цветочной мути;

снова будет нищ и сир

образ голой сути –

скалы, воды и песок,

солнца взор бесстрастный,

силуэт, скелет, исток,

корень трёхсогласный.

Погляди: прошла весна,

мир не стал моложе.

Остаются письмена

на воловьей коже.

Будет небо землю жечь,

жалости не зная;

будут вязко волны течь –

злая кровь земная.

По вполне понятным причинам не могу обойти вниманием

«Библиотечный сонет»:

На перекрёстке дней, в сплетении времён,

в сумятице имён, в разливе книжных полок

ты полон шелеста и вечностью пленён,

сегодняшнего дня затерянный осколок.

Но выгляни в окно – и вот он, тут как тут,

уменьшен высотой, распластан, как на блюдце,

непостоянный мир, где плачут и смеются,

любовью тешатся и горю счёт ведут.

Текучая толпа и вечная страница –

одно из них с тобой, другое только мнится,

всяк выбирает сам – смотри, тебе видней.

Потом не пожалей; да будет век твой долог

в сумятице имён, в разливе книжных полок,

в сплетении времён, на перекрёстке дней.

1978

В стихах то тут, то там всплывают имена. Это не просо увлечения, это – код поколения: Бёрдслей, Мандельштам, Джон Дон, Публий Овидий, Кафка, Дали, Толкиен и, конечно, Бродский.

Потери

Рассуждение в манере Бродского

Это было и есть – никуда не деться.

Мы доподлинно знали: эти младенцы

не запомнят отца. Истекает срок.

Это был наш друг, мы его теряли,

и закончить «Проблемы (на материале

Хроник царства периода)» он не смог.

Вот и канул, как все, в никуда и в нечто;

да и где он лежит, тот путь бесконечный,

поднебесных садов голубой настил,

продолжение срока, что был недолог, -

то ли в новом рожденье (он был индолог),

то ли в царстве небесном (он крест носил).

Может быть, и нигде, и на самом деле

мы являемся в мир без смысла и цели

и живём наугад, как растёт трава,

и исчезнем во тьме, в пустоте, в провале.

Так ли это? Не знаю сама, права ли.

Хорошо, если нет, - ну, а вдруг права?

И ещё: проходил по городу кто-то,

рассуждая… о чём? Ни о чём.

Пустоты,

мёртвый город, выжженные леса.

Это был наш друг, мы его теряли,

дни и месяцы разум с него стирали,

как стирают неверный чертёж с листа;

нынче даже не знаю, в какой больнице

оболочка пустая его хранится,

постепенно теряя черты лица.

Допускаю, что смерть – подобье порога,

за которым горит невечерний свет;

но безумие – это сумерки Бога,

не богов скандинавских, которых много,

а единого, то есть – другого нет;

то есть – гаснет единый источник света,

и последняя связная песня спета:

всё, что будет потом, назовётся «бред».

И ещё… но постой, кончать не пора ли?

Если снова начну: «Мы его теряли» -

бесконечно затянется мой сюжет.

Потому что приходят на ум раскопки:

слышен в стуке лопат отголосок робкий

песнопений о битвах, богах, пирах.

Это было – ну что ж, никуда не делось,

вот твоя «Илиада», Афины, Делос:

проржавевшая бронза, осколки, прах.

Смысла нет, не удерживай то, что было:

оползает, как осыпь, скользит, как мыло,

бесполезно цепляться, кричать: «Не дам!» -

ускользнёт и уйдёт, как душа из тела.

Так-то друг мой. Наверно, я повзрослела,

и давно бы пора – к тридцати годам.

Люди сеют доктрины, крутят да вертят,

а по-моему, просто боятся смерти,

вот и пишут – всё вилами по воде.

Растворится душа, как тлеют останки,

и окончится путь наш на полустанке

под названьем Ничто, Никогда, Нигде.

1986

А это стихотворение из рубрики Rustica как будто выпадает из высокого штиля, но это тоже Евгения Смагина, ирония с глубокой болью вперемежку.

Сельский пейзаж

Три-четыре коровы на мелко-цветном лугу.

Из дуплистой ветлы пустая торчит бутылка.

Огибая холмы, изогнулись рельсы в дугу.

Лесопилка. Лесов отдалённых сизая пилка.

Поспешить на огонь хорошо знакомой избы.

Завтра в речку да в баньку – отмыть дорожную копоть.

Послезавтра… ну что? Может быть, сходить по грибы.

Если бы да кабы.  Но до леса топать и топать.

Впечатление, что леса, что здешний народ,

разбежались подальше, спились или постарели.

Дальше к северу есть леса благородных пород –

золотая сосна и меха чёрно-бурой ели.

Дальше к югу кудрявится клён и весёлый бук,

а у нас лесопилка молотит деревья в крошку…

В огороде кудрявятся щи. Колорадский жук

тихо гложет свою – а точнее, нашу – картошку.

Затаиться в глуши, где вещи, а не слова.

Из крылатых надежд хоть одну поймать на излёте.

Сладить новый чердак и забор, поколоть дрова –

всё из тела лесов, из смолистой, душистой плоти.

Пусть рассеется мысль: не честней ли жить в городах,

в чьей крови – только мёртвая нефть и её отходы,

чем скрываться в тиши, и топтать деревянный прах,

и питаться, и греться живою душой природы?..

Гнать ненужные мысли. По стопкам разлить питьё

из берёзовых почек, поразительное для почек,

и по маленькой выпить за наше житьё-бытьё,

за дешёвенький отдых, за ситцевый луг в цветочек.

Свет закатный потух, пунктуально пропел петух,

тишина и прохлада приходят на смену зною,

лишь к полуночи в окна стучит коллективный дух

колорадских жуков, беспощадно убитых мною.

Лето 2007 г., деревня Рогово

Вот она, какая разная Евгения Смагина. Моя, пожалуй, вот такая. Плач на тризне по московскому быту и бытию и надежда – год написания 1991! И казалось, что всё ещё будет вот теперь уже по-другому.

Воспоминание

Мне и себя, и всех причастных жалко

(да, в том числе тогдашнего вождя),

когда встаёт пред взором Коммуналка,

сочась бельём, котлетами чадя.

Как не вздохнуть, в печали не признаться,

Не накропать чувствительный рассказ

О жизни, вывернутой наизнанку,

О быте, выставленном напоказ!

И кажется немыслимым – но кто-то,

Сложив черновики, эскизы, ноты

Горой на стол, на стулья, на кровать,

Писал стихи, учёные трактаты

И умудрялся даже рисовать.

И выходил – и в переулках старых

Наследовал бессмертные дары.

Хранили век фасады-антиквары,

Роняли цвет прогретые бульвары,

И пели деревянные дворы.

И пусть никто по мрамору и стали

Не высечет мемориальных слов –

Мы жили здесь. Мы были. Мы топтали

Линолеум обшарпанных полов.

И наблюдали, как над крышей дальней,

Сквозь сетку майской зелени венчальной

И в бронзовых багетах октября,

Над домом без доски мемориальной,

Из ветоши квартиры коммунальной,

как Лазарь из хламиды погребальной,

восходит вновь московская заря.

1991

Татьяна Рудишина.